Денис Урубко. Между экспедициями

В гостях «Спорт-Марафона» Денис Урубко. Альпинист с мировым именем, известный далеко за пределами мира аутдора не только благодаря своим дерзким проектам в горах, но и участием в нескольких резонансных спасательных работах на большой высоте.

Пользуясь случаем, наша коллега и опытный журналист и редактор, завсегдатай альпинистской тусовки Елена Дмитренко пообщалась с ним.

Если слушать вам приятнее, чем читать, включайте наш подкаст и наслаждайтесь беседой:

— Денис, мы с тобой обычно встречаемся преимущественно в горах, на разных событиях. И тем приятнее, хотя немного непривычно, видеть тебя в Москве.

— Да, Лен. Мне очень повезло, что я оказался в Москве, потому что в России очень много альпинистов, которые близки мне по духу и которым я хочу соответствовать. Я горжусь тем вниманием, которое мне оказывают здесь.

— Осень — традиционно время международных фестивалей. И, судя по твоим страницам в соцсетях, это калейдоскоп, который тебя крутит безостановочно. Ты не устал?

— Я не устал. Потому что от внимания публики, которая правда интересуется горами, интересуется той же темой, что волнует меня, от того, что подходят красивые девушки, просят автограф, от того, что вокруг вспышки фотокамер, господи, как от этого можно устать? На самом деле это очень приятно. Понятное дело, можно иногда не иметь физических сил даже улыбаться, когда приехал с маршрута и тебе хочется отдохнуть — это понятно. Но я же ощущаю это счастье! Потом его не будет. Поэтому, естественно, я реально счастлив этому калейдоскопу.

— Ты любишь такой образ жизни, да?

— Я не могу сказать, что я люблю такой образ жизни, потому что мне всё-таки очень хочется быть ближе к своему дому, к скалам, больше с родными людьми общаться. Но я понимаю, насколько важно мне работать, я всё-таки профессиональный альпинист. Поэтому я должен тратить время на то, чтобы кайфовать от вот этих вот презентаций, от вот этих фестивалей.

— Из всего многообразия событий что выделишь? Может быть, какой-то формат интересный или где публика особо тепло встречает?

— Давай, я расскажу тебе немножко. Вот, например, в Испании и в Италии (ладно, в Италии) фестивали больше проводят для пожилых людей почему-то. То ли стареет общество, то ли что? Процентов 80 публики — это люди [в возрасте]. Процентов 20 — молодёжь. В Испании пополам. А в Польше 20 процентов — возрастная публика, а 80 — это фанатеющая горами молодёжь, которой всё интересно, у которой глаза горят.

Но у меня есть определённые требования к фестивалю, потому что они бывают разные. Бывает фестиваль по альпинизму, бывает фестиваль по скалолазанию, бывает фестиваль именно горных фильмов. И когда я участвую в фестивале по скалолазанию, я хочу быть готовым к скалолазанию. Не ходить с глубокомысленным видом, что когда-то я лазил 7b… То есть мне лучше в таких фестивалях участвовать, грубо говоря, на пике своей скальной формы. На кинофестивале, к примеру, чтобы я мог представить какой-то материал интересный в профессиональном плане для киношников. А не показывать, грубо говоря, картинку одну, о которой всем понятно, что это история.

Допустим, Крис Бонингтон или Кшиштоф Велицкий — они показывают картинку, этого достаточно. То есть люди пришли сюда посмотреть именно на ту картинку того времени. А я современный альпинист, поэтому просто так смотреть на классную картинку Шишапангмы или южной стены Аннапурны никому не интересно. Нужно делать историю, рассказывать людям. Эта история должна быть смонтирована в достаточно хорошем качестве. Поэтому мне интересно, когда я участвую в фестивалях тематической направленности на той же самой волне.

— Хороша ложка к обеду?

— Ты имеешь в виду, что я ложка, а фестиваль — обед? Тогда да.

— Как ты вписываешь в свою жизнь этот фестивальный график? Что вообще представляет собой твоя жизнь? С чего ты начинаешь день? Как расставляешь приоритеты? Что успеваешь и что не успеваешь?

— Давай говорить о конкретном моменте. Вот я вернулся из экспедиции на Гашербрум II. Это очень хороший пример. Моя основная задача была — отдохнуть, просто забыть о горах, тренировках. И я отдыхал, в физическом плане. А в ментальном плане, естественно, я начал уже работать, что-то готовить, с кем-то договариваться. Мне повезло, что Мария Карделл, моя жена, согласилась мне помогать. Я её три года уговаривал. Только вот на обратном пути из Пакистана она согласилась мне помогать, грубо говоря, работать на меня. И она делает очень многое, чтобы освободить мне время. У меня есть время на то, чтобы сделать хороший фильм, написать какую-то хорошую статью — работать творчески, а не думать, где мне купить билет, как мне полететь, где мне переночевать. Поэтому сейчас, когда я планирую какой-то визит, я не думаю о технических сторонах, я знаю, что у меня всё обеспечено, и имею возможность хорошо подготовиться именно к общению с публикой.

Ещё, знаешь, что важно. Я чаще всего предпочитаю приезжать на какой-то фестиваль «с нуля», но готовый ко всему. Когда я чувствую публику и когда я понимаю, что надо представить, рассказать, чем поинтересоваться, что впитать в себя, тогда я составляю свою программу. То есть это происходит в первые три-четыре часа, когда я приехал, начинаю общаться с людьми, контактировать. Чик-чик-чик, я завожусь, и потом раз — эта накачка даёт возможность выступить мне именно так или поднять тему так, как того требуют обстоятельства.

Сейчас после высотной экспедиции я начал качать мышцы рук и не только. Потому что я должен быть готовым либо на Броуд-пик сейчас зимой с Доном, либо должен быть готовым лазить по скалам. Я очень неплохо начал бегать и лазать. И теперь, после того как Дон реально согласился ехать на Броуд-пик и у нас всё готово, я отказываюсь от скал и начинаю тупо бегать, как конь, по окрестным горам. Потому что сейчас лазить по скалам — это терять время. Я выхожу с утра, делаю небольшую тренировку для разминки, а потом я бегу куда-нибудь. Потом я возвращаюсь, опять же, у меня есть велосипед, могу в офис смотаться на велосипеде, а не на машине. Это всё помогает. Потом мощные тренировки, шаг за шагом, сберечь колени, сбросить вес, чтобы себя не надорвать, и в то же время не скатиться до худобы. И всё это сейчас стоит в программе, чтобы я максимально оказался готовым 7 или 10 декабря, когда мы вылетим в экспедицию. Чтобы был на пике формы.

— А есть у тебя ритуалы, которым ты стараешься следовать вне зависимости от того, в экспедиции ты, дома или ездишь по фестивалям?

— У меня есть очень важный ритуал, которого мне, к сожалению, очень часто не хватает, — общаться с детьми. Я стараюсь выкраивать время, и Мария мне в этом помогает, чтобы я мог с дочерьми гулять, общаться, смотаться навестить их в Рязани, и это самый важный ритуал, который я стараюсь реализовать в моей жизни.

Есть ещё не ритуал, а просто данность — каждое утро я встаю и, прежде чем начать чем-то заниматься, делаю 15 подтягиваний и комплекс упражнений на 10-15 минут. Это у меня каждый день, а потом уже всё остальное. Больше ничего такого ритуального нет.

Ещё вспомнил. У меня квартира из двух этажей, и там была лестница, я эту лестницу перегородил красивой хорошей террасой. И там такой стеклянный куб получается. Когда ты сидишь в этом стеклянном кубе — ты сидишь в саду, и солнце заглядывает. Мне нравится пить там кофе, великолепное ощущение. Но от этого придётся отказаться. Буду пить чай, но тоже в этом стеклянном кубе.

— Ты только что упомянул Гашербрум II, и хочется теперь поговорить об этой горе и о маршруте.

— Это была летняя экспедиция.

— Да-да. Маршрут, который ты прошёл, называется «Медовый месяц». Название отражает настроение?

— На самом деле мои друзья смеются, говорят: «Ты прошёл «Медовый месяц» в одиночку, ты вообще думал? Каким местом ты называл маршрут?» На самом деле маршрут назван так, потому что мы планировали его на двоих: для меня и для Марии, моей жены. Была такая задача — сходить восьмитысячник в альпийском стиле по новому маршруту, из женщин такого ещё никто не делал. Я хотел, чтобы Мария реализовала этот проект. Мы очень хорошо подготовились, мы жили этим проектом три года, лазили на Ушбу, пик Чапаева, развивались вместе, тренировались правильно. И это была такая вишенка на торте, которую надо было съесть, сорвать. В итоге эту вишенку сорвал только я.

Этот маршрут я наметил для себя, когда мы там оказались со сборной Казахстана. Мне повезло, я совершил спортивное восхождение на Гашербрум II, потом я на Гашербруме был зимой с Симоном Моро и Кори Ричардсом — я всё время смотрел на эту линию и думал: почему до сих пор никто её не пролез? Понятно, что сначала я её видел несколько в ином аспекте, плюс-минус 100-200 метров вправо-влево. И сейчас эта идея была очень завораживающей, интересной — красивая логичная линия. К сожалению, Мария повредила спину, у неё была травма, и она была вынуждена отказаться. И постепенно, пока она болела, мы не могли провести акклиматизацию, и результаты подготовки были утеряны. Я начал понимать, что мне либо возвращаться совсем, либо попробовать сделать попытку одному. Понимание ситуации шло достаточно долго, в течение месяца. А потом я реально осознал, что надо это сделать, я хочу, это [кульминация] того, чем я всегда хотел заниматься в альпинизме. То есть новый маршрут на Броуд-пик, Манаслу, Чо-Ойю — новые линии в экстремальном таком качестве. И я пошёл, я это сделал. Причём я, конечно, нервничал, были тяжёлые условия. И Honeymoon для меня всегда оставался в сердце, потому что эта женщина не уходила из базового лагеря, не уехала домой, она оставалась там, чтобы поддержать меня, чтобы помочь, чтобы вдохновить. Понятно, что она не думала такими категориями, но она меня реально вдохновила. И я до последних моментов сомневался, делать это или нет. Она после спасработ плакала, говорила: «Не ходи никуда один, потому что это очень опасно», потом она вытирала слезы и говорила: «Так, ты должен делать то, что считаешь нужным!» И я понял, что это челлендж именно для нас двоих, просто её я уже нёс в сердце до вершины, я помню этот момент, когда я вылез на вершину, я понимал, эта заслуга нас обоих, этот маршрут реализован нами двумя.

— Эту линию до тебя никто не пробовал? Не было попыток?

— Не было попыток точно. Я знаю, один человек из Испании [думал]. Когда я приехал в какой-то город, не помню куда, мы разговаривали про интересные маршруты, он тоже альпинист. Я говорю ему, что у меня есть идея на Гашербрум. А он говорит: «У меня тоже есть идея!» То есть реально человек тоже, наверное, об этом думал, я так подозреваю. Но это не значит, что он мне подсказал. Наоборот, я ему говорил, а он мне возвращал. Но никто не делал попыток, может, кто-то смотрел, думал. Но куча маршрутов справа, а слева от классики только варианты на вершинной башне, но это уже не полный маршрут. Меня всегда интересует маршрут от подножия до вершины, новый. Это шикарно!

— А насколько объективно опасная или безопасная получилась линия маршрута?

— Она объективно очень опасна, потому что она идёт под сераком, но для соло-восхождения это был, наверное, оптимальный вариант. Серак — это куча льда наверху, которая может обрушиться, на тебя в любой момент может что-то упасть. По ледовой плоскости без страховки рубиться было, конечно, очень опасно в одиночку. Но в этом не было объективной опасности, там была опасность в том, что, если я ошибусь в каком-то шаге, соскользну, подо мной километровая глубина и я могу улететь туда. Если бы мы лезли в паре с Марией Карделл, мы бы никогда не полезли под этот нависающий лёд, чтобы на нас что-то упало. Когда я лез один, у меня был единственный выход — проскочить под этим льдом до того, как его согреет солнце. Это я сделал именно так, как надо, я пробежал туда, потом траверсировал, и, только когда я вылез наверх, это место осветило солнце. Поэтому я сделал [для себя] этот маршрут как можно безопаснее.

— В этом году в районе вершин Гашербрум было довольно много альпинистов, много экспедиций и были спасработы. Вообще считается, что на высоте человек с трудом может помочь самому себе, не то что другим.

— Это зона выживания, да.

— И сколько раз ты в итоге ходил наверх на помощь другим альпинистам?

— Три раза я ходил. Один раз я просто помог человеку, это был четвёртый, или нулевой раз, когда я помог человеку, потому что он умирал. Я ему дал таблетки нужные, организовал, чтобы шерпы, которые были там же, ему дали кислород. Я ему баллон подрегулировал, воткнул маску. После этого, полежав там два часа, он ожил немного и смог спуститься вниз сам. А потом я бегал из базового лагеря три раза наверх, под Гашербрум VII, под стену, это очень далеко и тяжело было, с Доном Боуи и двумя поляками. Ну есть же такие люди, которые реально выходят на спасработы вопреки всему, молодцы. Потому что Дон Боуи потерял свою вершину из-за этих спасработ, он потом уставший был. Он должен был идти на штурм горы, а вместо этого он побежал на спасработы. Потом я ходил уже с одним испанцем в верхнюю часть маршрута, мы вытаскивали человека из Литвы, потом бегал в ледопад — спускали с одним румыном пакистанца. То есть в нужный момент всегда находились люди, которые помогали.

Это не только моя заслуга, конечно же. Просто кто-то должен быть самый буйный, не знаю, чтобы остальные могли помочь. И видишь, в чём вопрос, люди меня обучили очень хорошо — инструкторы советской школы: Горбунов, Ринат Хайбулин, Шаферов Геннадий. Обучили, как человека транспортировать, какие ему инъекции колоть. Несмотря на то, что это ответственность: уколешь человека не тем, дашь не то — человек умрёт. То есть надо суметь организовать транспортировку и запрячь людей, чтобы они работали именно так, как надо. Потому что всё равно каждый тянет в свою сторону. Когда мы выбегали, там были американец, два поляка и итальянец, которым было тяжело между собой наладить коммуникацию. И я, который говорит на всех этих трёх языках. Понятно, что это облегчало взаимодействие, и спасательные операции были успешны, к счастью. Ну какими-то последствиями для кого-то вылезло это, но это уже была не моя вина, а ошибки других людей, которые почему-то действовали не совсем этично, вернее, совсем неэтично и аморально.

— Если резюмировать, в чём залог успешных спасработ на большой высоте?

— В том, чтобы кто-то был настроен не бросить другого человека в одиночестве, — это самое главное. Видишь, к этим спасработам оказалось приковано внимание. На самом деле в Москве миллион случаев за день, когда скорая выезжает кого-то спасать. Например, мне станет плохо, понятно, вы все кинетесь помогать мне, нести воды, таблетки какие-то, вызовете скорую. Это правильно, это очень хорошо. На высоте люди не всегда имеют возможность это сделать. Опять же, когда пакистанца мы спускали с ледопада, очень много людей просто проходили мимо тела, и говорили, мол, я уставший, я ушёл в базу, это не моя задача, я не гид, не местный, и всё. Они совершают такие аморальные поступки, хотя можно было этого пакистанца очень быстро спустить. А нас было изначально всего трое, понятно, что очень тяжело. Для успеха нужны люди, именно специалисты, готовые помочь. Не так чтобы прибежали люди и стоят, не знают, что делать. Вроде да, мы хотим помочь, но, что делать, мы не знаем. А чтобы пришёл вот такой человек, который знает, как запаковать, что вколоть, почему именно это вколоть. Это залог успешных спасательных операций.

— Год назад, зимой, на Нанга-Парбате ты участвовал в ещё одной большой спасательной операции.

— Я не люблю спасработы, понятное дело, и стараюсь не нагружать других людей какими-то своими движениями в горах, я всегда знаю, что могу там остаться навсегда. Но в тот момент на Нанга-Парбате… да, нас позвали. Была такая ситуация, что нас позвали, и кто-то наиболее подготовленный должен был туда лететь.

— Для тебя эта история закончилась или до сих пор есть какой-то эмоциональный ответ в душе, рефлексия по этому поводу?

— У меня нет негатива, наоборот, я чётко понимаю, что мы должны были поступить либо так, либо этак. У нас на руках была эта француженка, мы её не могли оставить умирать там и пытаться спасти другого человека, который находился в другом месте. Это был абсолютно правильный выбор. У меня, наоборот, остались очень хорошие истории в продолжение той ситуации. Когда мы с Элизабет расстались внизу, у меня в рюкзаке осталась её маска и варежки. И вот мы встретились на каком-то фестивале в Южном Тироле, и я ей эти варежки и маску вручаю, мол, чтобы ты не потеряла. И она плачет, и понятно, что это счастье, что мы смогли помочь человеку, она благодарна нам, и что мы вместе здесь. И это было правильно оценено другими людьми. Не то, что мы герои, а что мы люди и помогаем друг другу. Я говорю, в Москве реально каждый день кто-то кого-то спасает. Другое дело, что это не так публично, это люди делают свою рутинную работу: приехал медик, сделал укол ребёнку, который захлёбывается кашлем… это тоже спасение. Просто я это делал не для денег, не для работы. Понятно, что в службе спасения, в скорой помощи люди работают по призванию. А мы просто случайно рядом оказались и просто побежали туда, спасли человека. Да, это хорошо.

— А что за награду вы получали на фестивале в Лёндеке?

— Мы до этого получили прекрасную, очень интересную награду от польского президента, польский крест — одна из высших наград для гражданских лиц. Она, понятное дело, даётся и военным тоже. Там всё было очень красиво организовано, и я горд, что меня вызвали куда надо, всё было организовано корректно, я прилетел. А в Лёндеке нам дали орден французского региона, конечно, я очень горд, что так сложилось. У меня теперь два креста красивых рядом стоят. Но это и ответственность, потому что теперь, [случись что, скажут] «орденоносец ведёт себя как-то не так» или скажут, что человек получил орден и сдулся, грубо говоря. Я не хочу этого, и я надеюсь, что до этого не дойдёт, что я и дальше смогу проявить себя в каких-то хороших качествах.

— Опять же в Польше… что-то прям на Польше меня заклинило.

— Нравится тебе.

— Да, кстати, один раз приехав в Польшу, я поняла, что я буду ездить туда каждый год. Просто было удивительно увидеть зал на 2000 человек, битком набитый публикой, это освежает. И там показывали фильм о К2, «Последняя гора» он, кажется, называется.

— Спасибо тебе за возвращение к этой теме.

— Просто она до сих пор же обсуждается в Интернете так или иначе. Конфронтация между… И вообще была ли конфронтация? Можешь расставить точки над i?

— Подожди, тебя интересует моё мнение о фильме или о ситуации?

— О ситуации, да.

— Я могу, конечно, сказать несколько мыслей на эту тему. Давай я начну с фильма. Фильм — это просто набор кадров, там нет какой-то генеральной идеи рассказать о восхождении. Там есть идея, как мне показалось, обозначить какие-то позитивные оправдания для кого-то и ткнуть пальцем кого-то негативно. Мне ситуация под К2 дала определённые мысли, много мыслей, я, понятное дело, набрался опыта, и я не хочу возвращаться в эту ситуацию абсолютно точно. Мне нравится, что я провёл такой анализ современного польского альпинизма, потому что, конечно же, история его великая. И люди этим живут, это заслуживает всяческого одобрения. Такие люди, как Войтек Куртыка, Артур Хайзер, Ежи Кукучка, Ванда Руткевич. Это всё история, и это всё даёт нам повод радоваться, но надо не останавливаться на достигнутом, надо двигаться вперёд. И когда из 15 участников экспедиции семь были руководителями (руководитель базового лагеря, видеосъёмки, снаряжения, того, сего), а спортсменов действующих, которые готовы были биться на горе до предела, лечь костьми, можно посчитать по пальцам одной руки… Понятно, что никто не требовал ложиться костьми, но люди готовы были биться за идею. Поэтому, когда настал определённый момент, я готов был продолжать экспедицию до конца со всеми поляками. Я сделал попытку соло. Потом, когда я вернулся, пожал руку Кшиштофу Велицкому, сказал, что я здесь и готов биться дальше, ко мне начали применять репрессивные методы. Они были и до этого. Я не знаю, чем они были вызваны, мне это напомнило советский коммунистический период, когда все собирались и дружно осуждали провинившегося на партсобрании и тыкали в него пальцем, говорили, что у нас вот так и так, надо вот так. Мне стало грустно, и, когда меня начали там совсем уже зажимать, я просто повернулся и уехал. Потому что я не мог принести пользы той команде в тех условиях, которые для меня создали. Вот и всё. И, как показала практика, правильно я сделал, что сразу уехал, потому что я не терял там время, не мешал никому. В итоге, что они смогли сделать после того, как я уехал? На самом деле очень мало. Я доволен, что я живой, здесь с тобой разговариваю, пью кофе и прекрасно себя чувствую. Потому что в Польше, как бы кто ни старался что-то повернуть, люди умные, очень умные, трезво оценили. Они знают и говорят: «Денис, ты делал всё правильно и у тебя, надеюсь, всё получится дальше, и ты будешь первым на К2 зимой».

— Это здорово. Я, на самом деле, ощущала и год назад на фестивале в Польше, и теперь поддержку и очень доброжелательное отношение к тебе, даже несмотря на эту ситуацию. Хотя, казалось бы, можно было из этого сделать конфронтацию.

— Это делали. Это нормально. И это для меня определённые уроки. Кстати, это интересно отметить, как я реагирую по-взрослому. Я не стал вести себя так, как повёл бы десять лет назад. Я повзрослел.

— Можно ли говорить о том, что вы [с руководством экспедиции] пережили эту ситуацию? Или вы будете так или иначе к ней возвращаться?

— Это дало мне опыт, и я, естественно, буду к этому возвращаться, просто потому, что это опыт. Но я её, естественно, пережил, отпустил. Для меня это прекрасная страница в моей жизни. Когда мы с Адамом Белецким рубились там вопреки всему, выживали и добились такого классного достижения, поднялись на 7350 метров. Маршрут был готов для штурма, это было сделано вот теми ребятами, которых по пальцам одной руки пересчитать, которые там были и готовы были лечь за идею.

— Если тебя позовёт польская экспедиция куда-то ехать, ты поедешь?

— Я не поеду. Потому что этих людей уже собрать воедино вряд ли получится, а с другими людьми я не хочу ехать. Поэтому я точно знаю, что я туда не поеду.

— То есть если эти люди позовут, то другая история.

— Да, другая история, но видишь, этих людей ещё надо спросить, согласны ли они ехать со мной. Мне приятно, что именно с этими людьми у меня классные отношения. Я нормально с ними общаюсь, мы уважаем друг друга, мы строим какие-то планы в дальнейшем, я рад. Адам Белецкий, Марчин Качкан, Рафал Фроня. Такие люди, у которых был огонь в глазах.

— Да, я пообщалась с Адамом осенью. Доброжелательный и очень обаятельный. Видно, что перед ним поставь гору, и он на неё полезет.

— Вот, я хотел тебе сказать. Он обаятельный, и это человеческое качество, но видно, что он идёт куда-то. Не так, что он чем-то тут занимается, видно, что он стремится к чему-то. И за этим стремлением хочется следовать.

— Да, он может вести за собой. Хорошо. Повернёмся к будущему лицом. Броуд-пик. Зимой. Новый маршрут?

— Нет.

— По классике?

— Да, обязательно.

— Дон Боуи. Почему с ним? Вы уже были раньше в экспедициях вместе?

— Когда пытались спасти Иньяки Очоа на Аннапурне, Дон Боуи был одним из главных действующих лиц в этой фантасмагории. Мы пытались вытащить нашего друга с высоты семь с половиной тысяч метров. Именно там я с ним и познакомился. Высокий, сильный, мощный. Шарман! Женщины на него как смотрят! Он реально и человек сильный, хороший, и сильный спортсмен. Когда мы с ним рубились под лавинами к третьему лагерю на высоте 7500 метров, на нас падало, мы чуть не погибли, на зубах тянули вот это всё, лезли туда вопреки всему. Тогда я реально понял, что это тот человек, который готов биться до предела ради идеи. И когда на Гашербруме летом начались спасработы, куда я кинулся в первую очередь? Я кинулся к Дону! Естественно. Я прибежал к нему в палатку в девять утра, в 8:30, он весь взбаламученный, он ещё спал. И его подруга Лотта сидит рядом, понимает уже, что её мужа дергают куда-то в опасность, смотрит с расширенными глазами. Я говорю: «Дон, надо спасать!» А Дон не проснувшийся.

Вот он три раза «да» ответил, это его характеризует очень сильно. Потом мы на уровне провели эту спасательную операцию. Мне нравится этот человек, мне нравится, как он относится к спорту, как он ходит в горы. Поэтому я хочу с ним попробовать совершить восхождение на Броуд-пик зимой.

— Почему не К2?

— Знаешь, К2 такой абстракцией уже стала, что-то из разряда полёта на Луну или на Марс. Должно сложиться столько факторов позитивных в одном направлении, и я не готов сейчас лезть именно на К2. Поэтому мы с Доном Боуи попробуем сходить Броуд-пик, и потом, когда мы спустимся в базовый лагерь, мы посмотрим. Если всё будет хорошо, если карта ляжет, если не будет повода отказаться от попытки восхождения на К2, мы пойдём. Но если будет хоть малейший изъян в этой всей мозаике разных обстоятельств, мы поедем домой, потому что нам будет достаточно восхождения на Броуд-пик. Это амбициозная задача, в течение многих лет бились люди за это. Очень красивый объект для восхождения, не реализованный ещё в зимних условиях, и мегаспортивный, мегаинтересный проект. Я хочу, чтобы мы с Доном Боуи эту красивую симфонию исполнили, чтобы люди потом этим тоже наслаждались, чтобы это было интересно для других.

— А какие качества напарника для тебя важны?

— Самое главное качество, даже, скорее, не качество, а именно следствие… Чтобы человек не думал о деньгах, чтобы у него не было какого-либо признака меркантилизма. Чтобы человек шёл на гору ради идеи, ради мечты. Люди работают за деньги, а когда мы там работаем, мы делаем это просто потому, что мы хотим оказаться там ни для чего. Ничего это не даст: ни цивилизации, ни нам лично. Просто мы хотим достичь вершины и реализовать какую-то свою амбицию. Это уже спортивные составляющие, вызов. Чтобы человек дышал со мной приблизительно в одном ключе, чтобы мы думали не о том, как мы отчитаемся перед средствами массовой информации, не о том, как на нас посмотрят, когда мы вернёмся, или не о том, сколько денег мы потратим на это или сколько денег мы там можем заработать. Чтобы мы хотели залезть на гору, и всё. И больше ничего не надо.

— А какие ещё восьмитысячники остались, кроме К2, Броуд-пика и Гашербрума I? Все остальные зимой уже пройдены?

— Ну, все остальные. Это три очень серьёзных вызова на самом деле. Броуд-пик — это летом он такой простой, классика, по снегу. [Похожий] характерный пример — Эльбрус. Летом это пешая тропа, с мулами или на джипах можно заехать. А зимой, когда выдувает до глянца этот лёд, вроде он не сложный там, не крутой, 20-30 градусов иногда, а соскользни с него, и всё, ты внизу, ты упадёшь, улетишь. Так же и Броуд-пик: в летних условиях это идеальная гора для скоростного соло-восхождения, а зимой это суровый вызов. Но, в отличие от других маршрутов — на Гашербрум I, он же Хидден-пик, и К2, — его склон укрыт от ветра, то есть до высоты примерно 7500 метров там не должно быть сильных ветров. А К2 — этот гребень классического маршрута весь продувается, процеживается западным ветром, потому что гребень обращён на юг и западный ветер его просто выцеживает. Так же и на Гашербруме I, на Хидден-пике, всё сметается ураганным ветром. Там тоже есть определённое место, до 6000 метров там всё закрыто, а дальше коридор, и всё выдувается со страшной силой.

А Броуд-пик в этом отношении более позитивный объект для реализации спортивных амбиций, потому что там чуть легче, чем на других. А остальные восьмитысячники покорены зимой: поляками, итальянцем Симоне Моро, мной. Я был в тот момент казахстанцем, но также я оставался россиянином, может быть, мало кто об этом знает. И мне нравится, что я добавил в копилку достижений России такие два восхождения: на Макалу и на Гашербрум II. Возможно, получится ещё и Броуд-пик — это будет шикарно.

Опять же мне так хочется, чтобы Броуд-пик был схожен правильно, потому что очень много кривотолков вокруг: что считать зимним временем. А я хочу взойти в нормальную климатическую зиму, без всяких «экскьюзов», без оправданий. Именно так, как надо, как положено. В самый холодный, максимально жёсткий период года.

— Это который?

— Декабрь, январь и февраль — три белых коня уносят меня.

— А в чём, собственно, состоит сложность маршрута на Броуд-пик? Понятно, что три горы, оставшиеся не пройденными до сих пор зимой, — не самые простые, иначе они были бы схожены первыми. Так в чём сложность? Почему до сих пор попытки не увенчались успехом?

— Большой перепад высоты — три километра, даже чуть больше. Это первое. Потом склоны, летом снежные, становятся абсолютно глянцевым льдом в зимних условиях. И третье — вершинный гребень на высоте более 7800 метров открыт ураганному ветру. Ты идёшь как по лезвию, и прятаться негде. Поэтому этот финальный рывок до вершины сопряжён с очень большим риском в том плане, что, если изменится погода, если ветер чуть-чуть усилится, просто ты там всё, сгинешь навсегда. К этому финальному рывку надо быть очень готовым, очень хорошо тренироваться, готовиться, чтобы потом в нужный момент оказаться в нужном месте, и всё будет сделано правильно.

— Смотри, высотный альпинизм VS непротяжённые сложные альпийские маршруты?

— Я не знаю, почему так ставится выбор. На самом деле я ходил очень много сложных скальных технических маршрутов: в районе Аксу, у нас ущелье Туюк-Су, или, например, северная стена Свободной Кореи, в Ала-Арче я очень много лазил. Мне нравятся технические линии, просто надо понимать, как ты должен готовиться. Если высотное восхождение, ты должен быть максимально готов, помимо того чтобы лазить, работать телом физически, грубо говоря, как конь, бегать очень мощно. Но конь не может нормально лазить по деревьям. А обезьяна прекрасно лазит по деревьям, но на земле она корявая. И вот высотный технический альпинизм: чтобы быть и технарём, и высотником, ты должен соответствовать обоим критериям.

Мне удавалось это совместить. Первопроход на Йошкар-Олу, первый маршрут по западной стене, теперь это пик Валерия Хрищатого в ущелье Туюк-Су. Да, я прошёл очень красивую линию, очень сложная стена. На пик Блока мы лазили в Ляйляке. То есть я очень много сделал технических линий, и у меня никогда не стоял такой выбор. Если ты задаёшь вопрос именно сейчас, что бы я сделал, то я скажу, что мне уже не хочется так сильно концентрироваться на высоте, потому что это большая потеря времени, которого у меня, к сожалению, сейчас не хватает на общение с семьёй. Самое важное, чтобы мои дети росли вместе со мной. Я уже вырос, я уже не тот юноша, которому было 30 лет. Опять же, надо понимать, что высотный альпинизм требует определённого возраста. То есть наиболее «мощный» период приходится на 30-35 лет. Я к этому моменту уже реализовал какие-то свои амбиции. Но дальше каждый год я начал слабеть. Ментально я по-прежнему очень сильный, очень опытный. Но с каждым годом больше шансов, что я могу допустить ошибку, чего-то не доработать, просто потому, что уже мозги не так работают, уже не так дышит тело, уже не такие сильные для рывка мышцы. Поэтому я должен понимать, что это опасно, и я должен заканчивать с этим. Поэтому я буду возвращаться к техническим интересным скальным маршрутам.

— Представим задачу. Современный человек, который, допустим, уже съездил в свой первый альплагерь, куда-то сходил. Но он хочет большего, решает, что хочет развиваться в альпинизме. Что ему делать? За кем следить? Куда бежать?

— Человек, который уже съездил в альплагерь, ты сама задала такой критерий, прошёл определённую подготовку, уже знает, что такое жумар, что такое ледоруб, как надевать беседку и открывать пивные бутылки. Ой, извините. В общем, этот человек должен найти себе подходящую команду. Не одного напарника, а именно круг людей, в котором он будет вариться, перенимать опыт, чтобы были лидеры, которые дадут правильный пример. Тогда человек сможет достичь высоких спортивных результатов, реализоваться как спортсмен. Достичь восьмитысячных вершин, по сложным маршрутам, а не только по классике. Не всё зависит только от денег, важно включиться в какую-то идею, найти тех собутыльников, ой, простите, соратников, которые готовы ложиться костьми, как я про К2 рассказывал, за то, чтобы добиться цели вопреки всему и несмотря ни на что.

— У меня осталось ещё много вопросов, но я задам три. Как ты считаешь, в твоей жизни тебе удалось создать идеальные условия для жизни, тренировок, работы? Это был не очень простой путь, но сейчас всё у тебя складывается правильно, как ты считаешь?

— Мне повезло, что я в нужное время встречал нужных людей на своём жизненном пути. Вот из ЦСКА Казахстана или до этого во Владивостоке инструкторов правильных: Супренович, Дементьева, Шаферова. Потом вот ЦСКА Казахстана — Савина Людмила Николаевна, Юрий Александрович Горбунов, Дмитрий Греков. То есть люди, которые вели за собой, за которыми хотелось следовать и которые могли помочь молодому неопытному пацану разобраться в деталях и куда дальше следовать. За это приходилось платить моим близким, дорогим мне людям. Я не жил в семье, дети росли без отца, моя мать спала с валидолом под подушкой, и мой отец просто ненавидел горы всеми фибрами души. Это всё происходило за счёт кого-то. Но зато да, я был свободен в том, чтобы просто тупо лазить в горы, тренироваться и достигать своих целей и реализовывать свои амбиции. Конечно, это тоже было не очень легко, потому что, как говорил Паниковский, «меня девушки не любят». В общем, денег не было, оставались какие-то проблемы личностного плана. Но я всегда знал, что для меня самое главное — это горы, я хочу туда, и да, я создавал все условия для себя самого любимого, чтобы даже после травм и переломов возвращаться туда, где мне хорошо, где я готов был рисковать всем, в том числе и жизнью.

— Где-то на подкорке у меня отложилось, что ты играешь на гитаре.

— Так точно, да.

— Но я так редко об этом вспоминаю, и тут на фестивале, услышав, как ты играешь на сцене, подумала: боже, Денис же играет на гитаре и поёт! Тебе вообще в жизни часто удаётся взять в руки гитару и выкроить вечерок или час, чтобы поиграть?

— Иногда удаётся. Главное — совместить две составляющие: чтобы я хотел играть и чтобы гитара была рядом. Потому что либо я хочу играть, а гитары нет, либо гитара рядом, но у меня просто душа не лежит.

Мой отец мне и моей сестрёнке пел колыбельные песни, когда мы были маленькими. Я засыпал под голос отца, и сейчас я стараюсь петь для своих дочерей по вечерам, когда они ложатся в кровать, я их целую и пою колыбельные какие-то, разные песни, и они засыпают с этим, надеюсь, приятным для них ощущением. Это для меня святое.

Или с друзьями. Мы вот сейчас были в Алма-Ате, мы там собрались у художника Андрея Старкова, он открыл студию и презентовал там новые картины. И мы собрались и просто нормально посидели, пообщались, выпили вина, по капле конечно, но это всё равно добавило огня в кровь. И была гитара. Галина Муленкова, журналистка с очаровательным голосом и мощной энергетикой, пела, потом гитара переходила ко мне, я тоже что-то там вспоминал, куда-то там правильно тыкал пальцами. У нас получилось именно красиво отвечать друг другу. Это стоит очень многого: иметь такую возможность — подарить людям, которые сидят рядом, теплоту естественного времяпровождения, это нормально, это мне нравится.

— Ты счастлив?

— Да.